Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]

Тут Мюррей повторил вопрос марсиан уже от себя лично, направив на нас вопрошающий взгляд, суровость которого соответствовала гениальности доктора:

— Готово ли человечество, товарищи? Готово ли оно? Марс ждет от нас ответа.

Тишина. Какая тишина! Своей новостью доктор Мюррей смог достичь того, что не удалось полиции всех плутократий, взятых вместе: заткнуть рты революционерам всего мира. Тихое покашливание и стук острых каблучков журналистки, которая спешила к выходу, только подчеркивали общее оцепенение. Все молчали до тех пор, пока в глубине зала не поднялась рука человека в черном пальто. Не знаю, принадлежала ли эта рука рабочему, полиграфисту или интеллигенту, да, наверное, это и не имеет значения. Он тянул вверх палец, как школьник на уроке, и, получив разрешение доктора Мюррея, сказал:

— Ваше сообщение, товарищ доктор Мюррей, привело нас в изумление и поразило до глубины души.

Говоривший замолчал на миг, словно потерял ход мысли, но тишина длилась только несколько секунд. Неожиданно голос взволнованно произнес:

— Однако будьте добры прояснить нам одну важную деталь. Эти ваши товарищи-марсиане, кто они такие? Анархисты или коммунисты?

Обитатели хутора всегда слыли людьми рачительными и неукоснительно исполняли традиции. Старший сын всегда наследовал все имущество, второго отправляли в Таррагону учиться на священника, а третьего — в Сарагосу, в военную академию. Четвертый сын, который всегда оказывался лишним, отправлялся в Барселону, чтобы вести там праздную жизнь и транжирить свою часть наследства.

Была на хуторе и другая традиция, не столь распространенная в тех краях: никогда не трогай леса, не ходи в лес. Заруби себе на носу, ни за что в лес не ходи. И как это часто происходит с разными обычаями, какими бы глупыми они ни казались людям, никто не пытался узнать причину запрета. Традиции всегда зиждутся на отсутствии вопросов. Однако, как это часто происходит с настоящими добрыми традициями, всегда находится какой-нибудь человек, который их нарушает. И вовсе не случайно таким человеком обычно оказывался сам наследник: этот хутор был не простым хутором, а особенным. Дом поставили лицом к лесу, к тому самому дремучему лесу. Таким образом, фасад дома смотрел на плотную стену из сосновых стволов, тогда как остальные хутора были обращены в сторону полей, которые обрабатывали их обитатели. Каждый наследник старался отвоевать хоть чуточку земли у леса. При этом он всегда (всегда!) непременно передавал запрет следующему поколению. Но всегда (всегда!) денежные интересы возобладали над традициями, и лес с каждым новым поколением владельцев хутора потихоньку уменьшался в размерах, пока наконец не превратился в крошечный островок чахлых сосенок. Вокруг простирались нивы, но обитатели хутора по-прежнему называли это место лесом или лесочком.

Пока наконец один человек из семьи Пике не пошел в лес и не стал рубить деревья. Звали его Пере Пике. Надо сказать, что Пере Пике был не наследником, а четвертым сыном в семье. Настоящий наследник на этот раз решил нарушить устоявшийся порядок и изменить свою судьбу: он отправился в Барселону в надежде преуспеть в области живописи, хотя и не имел никаких четких планов. Нельзя было назвать его плохим художником. Ему удавались пейзажи Матарраньи[18], которые он писал по памяти. К сожалению, в те годы в моде был кубизм, и жестким пейзажам, изображавшим иссохшую, точно под солнцем Палестины, землю, не нашлось места среди произведений авангарда. Он примкнул к одному из движений, которые так привлекают художников-неудачников: то ли к социалистам, то ли к национал-социалистам — никто этого доподлинно не знал. След его затерялся надолго, но однажды, несколько лет спустя, Пере Пике получил анонимное письмо. В нем говорилось приблизительно следующее: его старший брат — горький пьяница и живет в трущобах Барселоны, у него есть долги, которые надо немедленно вернуть, а не то брату крышка. Дело не терпело отлагательств. К этому времени брат-священник уже был в Гвинее, а брат-военный — в Марокко. Они вернулись к своим делам после недавнего посещения хутора, куда приезжали на похороны отца и на свадьбу Пере Пике и Адорасьо Серры. (Жители соседнего селения осуждали братьев за то, что оба события совершались в один и тот же день, потому что крестьяне ненавидят спешку во всем, что не связано с уборкой урожая, и не пожелали войти в положение людей, находящихся на службе у государства или у церкви.)

Пере отправился на поиски брата или, если это вам больше понравится, ему на выручку. Никакими иными указаниями, кроме адреса „Кардерс, 29“, он не располагал. Пере никогда не бывал нигде дальше Торре-дель-Компте[19], ближайшего к хутору городка, а новости, доходившие до них из города Валь-де-Роурес, казались ему вестями из туманной области, где кончается реальная жизнь. Барселона превращалась для него, таким образом, в далекий край, полный опасностей, в бездну мук цивилизованного мира. Она казалась ему сравнимой с Марокко или Гвинеей, куда люди отправляются только по долгу службы или по зову свыше. Когда Пере явился по указанному адресу, то брата там не нашел.

— Всыпь ему пару раз от меня, — попросила проститутка.

Бедняга смотрел и не мог понять, как эта женщина может быть такой пьяной в девять часов утра. Она прикладывалась прямо к горлышку бутылки, румяна текли по ее щекам. Двумя пальцами Пере подобрал с каменных плит какой-то каучуковый чехольчик, полный непонятной жидкости.

— Да так, чтобы у него червяки из носа повылезли, — произнесла проститутка и откинулась на диванные подушки.

Пере был человеком воспитанным и накрыл ее одеялом.

Сколько он ни старался найти концы, никто ему не помог. Одни не хотели даже слышать об этом проходимце, а другие и сами хотели бы разузнать его адрес, чтобы покончить с ним. Надо сказать, что горожане обращались с Пере Пике, как он того заслуживал: для них этот деревенщина был рабочей лошадью с лицом, прежде времени изрытым морщинами. Цыганкам удалось заполучить с него несколько монет, хотя руки у него были грубыми, все линии их — четкими и ничего нового никто прочитать по ним не мог. Тем временем в городе начали вспыхивать беспорядки.

Только несколько месяцев спустя, когда его брат уже обрел покой на кладбище в Торре-дель-Компте (чиновники убеждали семью не открывать гроб, но Пере все-таки открыл), он понял причину своей ошибки: письмо было написано корявым почерком и там значилось не „Кардерс, 29“, а „Кордерс, 29“. То есть дом стоял в ста метрах от того места, где он был, там, где менялось название улицы.

Пере Пике всегда отличался замкнутостью и никогда больше не касался этой темы. Жители поселка считали, что все Пике были сторонниками реакции из-за их предков-карлистов, однако взгляды Пере, безусловно, сложились в результате его поездки в Барселону. Там он наслушался пролетарской речи, многоэтажных ругательств, неуважительных выражений. Авангардизм, синдикализм, социализм, коммунизм. Одни только „измы“, „измы“ и „измы“. От них все беды. Пере был интуитивным консерватором и не считал все несчастья нашего мира причиной появления этих „измов“, он думал, что все беды являются их следствием. Никуда больше с хутора он не пойдет. Здесь его земля, его скот, его жена. И лес его тоже здесь. Самый обычный лес, если только можно назвать этим словом этот соснячок. Всего сосен было тридцать одна, не говоря о подлеске. Он их подсчитал, пока работал в поле, окружавшем лесок. Сосны — из тех деревьев, что растут очень быстро, здесь сотни лет их никто не трогал, и они стали высокими, как кипарисы. Правда, упавшие деревья тоже никто не убирал веками. Цвет пшеничного поля менялся каждый раз с приходом нового времени года, а лес стоял посередине нивы — плотная стена деревьев. Как бы то ни было, Пере уже начал понимать, почему нельзя было ходить в лес.

Днем лес был как лес, и ночью — тоже, но в полнолуние он преображался. Странности начинались ближе к вечеру, когда алые кучевые облака Матарраньи становились лиловыми. В самом сердце леса тоже образовывалось прозрачное, бесцветное облако. Его границы отмечал странный свет, подобный тому, который исходит от падающих звезд, когда они пересекают ночной небосвод. Пере понял, что его предки свели лес ровно до той границы, где начиналось проклятое место.

Однажды он не выдержал, поднялся из-за стола, не закончив ужинать, и, не сказав ни слова Адорасьо, пошел в лес. Там он запустил руку в светящийся воздух. Ему показалось, что его пальцы кто-то пощекотал — ощущение было скорее приятным, но каким-то зловещим; а вокруг кисти, погружавшейся в странное облако, как ему показалось, загудели тучи маленьких пчелок: дзз-дзз-дзз.

— Ты сама слышала, как говорил мой отец, а он был человеком очень разумным: делай все, что тебе будет угодно на хуторе, потому как ты — моя дочь, но в лес ни за что не ходи, дочка. Не ходят туда — и весь тебе сказ, — произнес он, вернувшись за стол.